Эндрю Круми - Принцип Д`Аламбера
— Это была его последняя попытка сохранить былую репутацию в среде булочников. Он занимался опытами с выпечкой хлеба из новой муки, полученной из диких грибов, но, к несчастью, собрал какой-то ядовитый вид. Если бы он продал этот хлеб, то отравил бы насмерть половину Ррейннштадта.
Гольдман вздрогнул.
— А вы уверены, что он этого не сделал? — Произнося эти слова, он почувствовал странную тошноту. На лбу его выступил пот.
— Абсолютно уверен. Он был настоящий профессионал и никогда не продавал новый хлеб, не удостоверившись в его вкусе.
Гольдман вздохнул с некоторым облегчением. Потом Маркус сказал:
— Позвольте, прежде чем вы уйдете, спросить вас — вы видели мастерскую моего брата?
Гольдман ответил, что нет, и Маркус пригласил его обратно. Они прошли через комнату, где лежало в мире тело усопшего Гейнриха, и вышли через другую дверь. В пекарне, холодной, как покойницкая, Гольдман увидел две большие печи, пшеничные плоды которых так много лет дарили ему радость и удовольствие. Кроме них, в пекарне был ряд меньших по размерам печей, в которых Гейнрих, словно одержимый алхимик, проводил свои эксперименты. На полках, развешенных по стенам, стояли кувшины и бутыли с этикетками, из которых явствовало, что в этих емкостях находятся всевозможные виды муки, все мыслимое разнообразие семян и шелухи, сердцевин и мякоти невероятного количества плодов. На полках, кроме того, можно было увидеть жернова и формы, а на столе лежали даже гипсовые модели хлебов.
— Он всегда любил доводить свои планы до совершенства. Смотрите, это книги его записей.
Несколько увесистых фолиантов были заполнены исключительно рисунками хлебов самой разнообразной формы и текстуры; был даже проект изготовления хлеба в виде парусного корабля.
— Он воплотил в жизнь лишь ничтожную часть своих замыслов. Но такова судьба любого искусства.
Гольдман дивился рисункам и наброскам, оставленным его скромным другом-булочником. Весь этот колоссальный труд посвящен всего лишь простому, самому обычному хлебу! Неужели все булочники таковы — поглощены своим собственным видением? Гейнрих был таким спокойным (таким унылым — Гольдман вдруг увидел Гейнриха в совершенно ином свете). Не было никаких признаков одержимости, двигавшей поступками этого человека.
Гольдман сказал, что очень благодарен Маркусу за то, что тот оказал ему честь, пригласив в святая святых хлебопечения, но, к сожалению, ему надо идти. Подойдя к двери магазина, Гольдман снова увидел на прилавке зачерствевший хлеб, ощутив при этом укол сожаления, смешанного с голодом.
— Мы будем сердечно тосковать о нем, — сказал он, — но все же мне надо не забыть заглянуть к герру Мозеру, чтобы сделать у него заказ. Художники должны получать почести, но жизнь продолжается.
Гольдман вышел на залитую ярким светом улицу и направился дальше. Какая жалость, что придется искать нового поставщика утреннего хлеба. Если бы он раньше знал, какого мастерства требует приготовление пищи, которую он ел! Теперь Гольдман попытался вспомнить текстуру и вкус этого замечательного хлеба и сравнить его с изделиями мастеров меньшего калибра. Поразмышляв на эту тему, он начал понимать, что именно отличало хлеб Гейнриха и делало его шедевром гения. В его изделиях были легкость и уникальные свойства поверхности, делавшие его хлеб незаменимым а сочетании с мясом и сыром, которые Гольдман так любил на него класть. Хлеб Мозера никогда не станет равноценной заменой. Подумать только, ведь он, Гольдман, знал этого великого человека и почти ежедневно разговаривал с ним на протяжении многих лет! Пожалуй, ему стоит написать о Гейнрихе короткие мемуары.
Он пошел дальше и через некоторое время заметил нищего, сидевшего у стены. Когда Гольдман проходил мимо, нищий заговорил.
— Подайте что-нибудь ветерану Брунневальда.
Эти слова заставили Гольдмана остановиться и внимательно посмотреть на произнесшего их человека, одетого в тряпье, отдаленно напоминавшее военную форму, хотя нельзя было утверждать этого с полной уверенностью.
— Вы сражались при Брунневальде? Но это же было бог весть когда, верно?
— Я был тогда сущим мальчишкой, милостивый господин.
— Но все же вы не можете быть стары настолько, чтобы…
— Я действительно не выгляжу на свой преклонный возраст, но я был при Брунневальде, и это так же верно, как то, что я сижу здесь перед вами.
— И с тех пор на этом основании вы и просите подаяния?
— Я участвовал во многих битвах, милостивый господин, но Брунневальд приносит мне самое большое денежное вознаграждение. Полагаю, именно потому, что это было так давно. Еще можно получить несколько мелких монет за Херринген и Мюльнау, но Кнерренберг — дело совершенно тухлое. За то сражение никто не дает и ломаного гроша.
Впрочем, последнее было неудивительно, учитывая то позорное поражение, какое мы там потерпели. Сегодня Гольдман был щедрым; щедрость была особым видом самолюбования, и Гольдман не мог отказать себе в удовольствии иногда сделать ему одолжение. Он порылся в карманах и попросил нищего поделиться своими воспоминаниями о великой битве.
— Я был заряжающим артиллерийской батареи, хотя до самого поля битвы я не дошел. — Нищий охотно приступил к рассказу. — Мы шли весь день и уже подумывали о том, чтобы разбить на ночь лагерь, когда наткнулись на хутор. Лейтенант взял меня с собой, чтобы посмотреть, есть ли кто-нибудь в доме. Мы постучались, и нам открыла молоденькая девчонка, едва ли старше меня. Она впустила нас в дом и накормила. Звали ее Лиза. Она жила вместе с глухой и почти слепой старухой.
— Продолжайте, — сказал Гольдман, — кажется, начинается самое интересное.
— Ну так вот, пока мы набивали наши желудки, остальные люди из нашей батареи разбрелись по скотным дворам, а потом лейтенант сказал, что нам надо уходить. Он занял комнату наверху, а я…
— А вы устроились на кухне.
— Точно так, милостивый господин. Удивительно, как вы сумели так верно угадать. Именно так все и было, я спал на кухне. Рано утром меня разбудил невообразимый шум.
— На вас напал неприятель?
— Не совсем так. Шум доносился сверху, и я услышал, как закричал наш лейтенант. Когда я вихрем взбежал наверх, то увидел страшную картину. Лейтенант лежал на полу, пронзенный собственной шпагой, а девчонка стояла над ним, забрызганная его кровью.
Я был поражен тем, — продолжал нищий, — что такая хрупкая молодая девица набралась сил — я уже не говорю о духе, — чтобы свалить армейского офицера. К тому же я недоумевал, что такое мог сделать лейтенант, чтобы заслужить подобную участь. Но Лиза велела мне успокоиться — я дрожал от страха — и сама объяснила причины своего поступка.
Вскоре после того, как она пошла спать, Лиза услышала стук в дверь и голос лейтенанта, просившего впустить его. Она решила, что он хочет с ней переспать, и отказалась открыть дверь. Но он просил ее только об одном — чтобы она оделась и вышла поговорить с ним. Он уговорил девушку, и через некоторое время она действительно оделась и вышла из комнаты.
Он сказал, что в первый же момент, когда увидел ее, поразился несомненному ее сходству с девушкой, которую он знал много лет назад, когда сам еще был молодым парнем. То была первая девушка, в которую он по-настоящему влюбился. Она была дочерью крестьянина, и они вместе ходили продавать овощи на деревенскую площадь. Однажды ночью молодому лейтенанту (каковым он впоследствии на самом деле стал) приснился сон, будто он оказался в каком-то странном доме. Он бродил по нему до тех пор, пока не зашел в одну комнату, где увидел девушку, сидевшую в кресле-качалке. Заметив его, она встала и обвила его руками. Они начали целоваться и лихорадочно обнимать друг друга. Он порвал на ней одежду, не зная, что должно быть под ней, так как ни разу в жизни не видел обнаженную женщину. Когда будущий лейтенант задрал девушке юбку, то увидел возле ее пупка необычное родимое пятно, похожее на синяк. Сходство было настолько сильным, что он спросил, не избил ли кто девушку. Но она сказала, что это родимое пятно, которое должно принести ей счастье. Потом он проснулся. Позже в этот день он узнал, что прошлой ночью его подругу закололи насмерть.
Лейтенант поведал Лизе всю эту историю и сказал, что она настолько похожа на его погибшую подругу, что он уверен: Лиза — ее реинкарнация. Лейтенанту позарез надо было знать, нет ли у Лизы такого же родимого пятна возле пупка. Лиза сказала, что у нее нет никакого родимого пятна, но такой ответ не удовлетворил лейтенанта; ему надо было все увидеть своими глазами. После бесплодных уговоров он наконец схватил девушку и сказал, что принудит ее силой показать пятно. Столкнувшись с таким насилием, она, как вы понимаете, была вынуждена схватить шпагу офицера и пригрозила, что ударит его. Он расценил это как шутку и продолжал удерживать Лизу. Девушка ударила его шпагой в грудь. Вот так он и оказался на полу мертвым.
